Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма
А еще мне почудилось: то, что происходило между нами, когда над городом всплывала Луна, было прекрасным.
Поскольку именно это, подлунное, и было для меня определяющим в то время… Стоп, я опять лгу. Заново. Поскольку именно оно и является для меня определяющим, из него выросли мириады сомнений, которые изгрызли меня на протяжении следующих нескольких месяцев. Сначала пришло цунами отчаяния и неверия в то, что она порвала со мной. Мне казалось – это какой-то злой фарс, обряд инициации, который я должен пройти, чтобы получить доступ к высшему уровню. Тайное знание, которым она уже владеет, и может передать мне лишь таким жестоким способом. Я метался по замкнутому пространству, в тюрьме своей привязанности, жадно выискивая глазами ключ, который позволит мне открыть дверь в общее прошлое – и не находил его. Жалкие, унизительные надежды. Я отказывался принять факт, что моя юность и непрактичность отвернули ее от меня. Я готов был пересмотреть свои взгляды на жизнь: что вскоре и сделал, превратившись в одного из самых хитрых стяжателей Европы, заключив сделку с самим дьяволом, пропитавшим мои полотна ароматом своих миражей.
Затем нахлынула злость. Боюсь, в тот момент я не избежал соблазнительной мысли о глупости всего женского рода. И еще какое-то время покрывал тонким слоем этого приятного на ощупь оправдания беспокойство о собственной мужественности и привлекательности. Я даже иногда выбирался на охоту вместе с друзьями, чтобы доказать самому себе низость и предсказуемость всех этих шлюшек, отирающихся по придорожным барам. Как будто это нуждалось в доказательстве!
Ну, а уже потом на Божий свет вылезло то, что возилось внутри мелким склизким гадом: понимание, что я не устраивал свою подружку, как мужчина. Подозрение, что она талантливо разыгрывала восторги любви. Осознание своей ужасающей неопытности и самонадеянности, не позволившей увидеть со стороны банальную картину плохонького романчика между вчерашним девственником и расчетливой девицей, не пожелавшей одиноко скучать в перерыве между настоящими любовниками.
…Когда она закончила свою речь в тот вечер, то попыталась вновь затащить меня в постель. У молодежи это называется «прощальная ночь». Изысканное издевательство над душой, которую уже ничего не связывает, и все только ради секса. Вроде как примирительный акт, чтобы остаться друзьями. Оскорбленный в своих лучших чувствах, я сбежал, оттолкнув ее. Или остался, чтобы еще раз насладиться мистерией плотской любви? Я не помню. И то, и другое – так похоже на меня.
Я хочу сказать, что именно тогда перестал понимать, что я такое.
Слава Всевышнему, прошел год, и я встретил свою будущую жену. В ее сердце была такая гулкая и зияющая пустота – голодная, жадная до любви, что я быстро забыл о страхах, с готовностью отдав ей все, что придирчиво и скрупулезно собирал с тех пор, как в младенчестве впервые почувствовал опасную и сладкую разделенность человеческой природы.
Кстати, я забыл сказать. Я никогда не признавался Памеле в любви. Кто-то внутри меня заливисто хохотал над моими бесплодными мечтами о долгом и счастливом браке «с первого взгляда». Кто-то знал, что она – всего лишь взлетная площадка, тренировочное поле, на котором мне надо отработать то, что я позже подарю более достойным. И главное – тебе. Всю жизнь я разрываюсь между врожденной брезгливостью и не менее природной чувственностью, а после встречи с тобой меня обуяло непреодолимое желание сосредоточить в своих руках все богатства любовного мира, чтобы затем положить их к твоим ногам. Для этого, любимая, я готов был даже изменять, лишь бы выучить все необходимые заклинания, собрать все рецепты зелий.
Вот только кто-то внутри меня не позволял мне воплощать эти сладострастные планы. Наверное, это был тот, кто насмехался над моей придуманной любовью к реальной Памеле. Он и был ангелом-хранителем моей реальной любви к тебе, привидевшейся и додуманной.
Знаете, что сказал мне однажды друг, увалень Джон? Выслушав мои пьяные откровения, он посмотрел на меня – пристально и, впервые за все время нашей дружбы, беспощадно – и изрек глубокомысленную вещь: «Ты так и не научился любить, Ники».
Нет, вы представляете? И кто мне об этом говорит?
Глава 4
Я родился в крошечном городке в графстве Стаффордшир – маленьком оазисе традиций в зеленой ячейке сети, сплетенной из железнодорожного полотна и автомобильных дорог. Наша семья жила в старом двухэтажном доме из красного кирпича, необычайно добротном и терпеливом, несмотря на полуторавековой юбилей, встреченный вместе с моим двадцатилетием. Мы были не богаты, но и не бедны: всегда хватало на провинциальную жизнь и оплату обычных желаний. Никто в моей семье не виноват в том, что однажды у них появился чудаковатый малый, решивший, что ему предначертано завоевать мир, а потому брезгливо отвернувший точеный нос от размеренного местечкового снобизма и лаконичной претенциозности деревенских сквайров. Все проходит, и это прошло. Оставшись в гулкой пустоте, наедине со своей памятью и сундуками с золотом, я приполз на ближайший рождественский ужин к родственникам: молчание будущего было столь невыносимо, что мне быстро захотелось пряного аромата прошлого. Меня приняли, и даже ни о чем не спросили, накормив и уложив спать в моей детской комнате, а теперь – плохо отапливаемой мансарде, прохлада которой показалась моему сердцу огнем катарсиса. Это было год назад. Всего лишь.
Однако теплая, цветущая пыльцой вода воспоминаний не в силах затопить мой прагматичный разум целиком. Мое детство и то, что смогли дать мне родители, было самым обычным. А все волшебное в него привнес я сам.
Я был вторым ребенком из четверых, рожденных в нашей семье. И единственным мальчишкой, что, впрочем, почти никак не повлияло на мое воспитание. Одна из сестер была старше меня на семь лет, другая моложе на столько же, третья умерла, пару дней не дожив до полугода, когда мне исполнилось двенадцать.
Отец исполнял обязанности крупного менеджера в градообразующей компании, и по совместительству носил гордое звание местного старосты, что приобретало особенную важность в воскресенье или ближе к крупным церковным праздникам, когда от него требовалась вся мощь организаторских способностей – совершенно мне не передавшихся, кстати.
Мать была домохозяйкой и уважаемым членом дамского общественного совета. Она пекла вкуснейшие вишневые пироги и носила свой костюм от Шанель, как ни одна другая леди в нашем городе.
Мы исповедовали англиканство, и имели свой скромный титул и герб, висевший над входом в дом. Хотя попытки деда сохранить традиции сквайрства в повседневной рутине, воплощая их в высоких кожаных сапогах, охотничьей амуниции и ежедневной конной прогулке по уже не существующим владениям, так и не убедили моего отца в своем послевкусии. В свободное от белых воротничков время он предпочитал участвовать в городских стройках и автомобильно-монтажных экспериментах, проводимых в гаражах.
Когда я вспоминаю детство, во всем теле разливается непонятная и почти нестерпимая нервная тяжесть, которую я, несмотря на старания психоаналитиков и даже знакомых шаманов, не могу проработать и изгнать, как бы ни пытался. Нет, ничего исключительного, заставляющего с театральной нотой испуга вздрагивать иных истеричных мамаш, в нем не было. До сахарности порядочная семья. Строгий, но спокойный и уравновешенный отец. Все успевающая, ласковая, но принципиальная и последовательная мать. Родители никогда не ударили ни одного из своих детей. Соседи прислушивались к их авторитету. Родственники все, как на подбор, были из той же ровной, гладкой, лоснящейся породы.
И вот родился я. И уже к первому школьному звонку угодил в список редко встречающихся в здешних местах деревенских дурачков.
Все со мной было не так. Возможно, чрезмерный снобизм родителей и стремление везде и во всем сохранить лицо лишили меня столь необходимых каждому мальчишке навыков, как умение ударить обидчика – и просто более слабого. Находить сгустки и скопления ценнейших видов дорожной грязи – и приносить ее на себе в дом. Осыпать друг друга отборнейшей бранью. Раскуривать папиросы. Распивать портвейн на окраинном пустыре.
Я рос послушным мальчиком, исправно помогавшим маме на кухне и в воспитании младших детей. Отец нередко заводил нравоучительные беседы не только со мной, но и с ней, пытаясь втолковать, что строительный раствор, последние модели бензопилы, холодный туман над утренним озером, трепетный поплавок и просто, черт подери, конструирование самолетов – это именно то, что нужно мальчишке из семьи Фламингов.
Он плохо знал историю рода. Наш далекий предок перебрался на Альбион из Фландрии, прихватив с собой коллекцию собственноручно изготовленных восхитительных гобеленов и почти тайное знание особого метода окраса нитей для них. До таких глубинных истоков наша семья, гордившаяся каждой загогулиной на скромном гербе, не добралась – возможно, следуя инстинкту самосохранения, ибо тогда им пришлось бы признать право на существование таланта, поглотившего меня целиком уже с трехлетнего возраста.
